День цезарей  - Саймон Скэрроу

– Почему?

– Потому что она стоит больше, чем моя жизнь. Мне неизвестно, как этот браслет оказался в твоем распоряжении. Да и знать этого я, честно говоря, не желаю. Остерегаюсь. Но что бы ты мне ни рассказывал, я свято уверен, что вещь эта краденая. И если я попробую продать браслет, а кто-нибудь его опознает – причем так оно наверняка и произойдет, – то меня обвинят как минимум в сбывании краденого. А знаешь, чем это грозит? Моя репутация окажется не просто подорвана; она будет погублена на корню. И это в лучшем случае. А скорее всего, меня отправят в ссылку или даже казнят. Поэтому продать ее я не смогу.

– Если ее не купишь ты, – теряя терпение, сказал Катон, – то я отнесу ее к тому, кто это сделает.

– Не думаю. Любой ювелир или торговец драгоценностями в точности повторит тебе мои слова.

– А это мы посмотрим.

Катон потянулся за браслетом, но купец проворно набросил на вещь угол шелкового лоскута.

– Не так быстро, молодой человек… Я сказал, что не могу эту вещь продать. Правда не могу. Но в моих силах переплавить ее на серебро и золото. Разумеется, это убьет ценность, возникшую с созданием оного произведения искусства. Но именно оно, это искусство, и является досадным препятствием продаже. Единственной практической ценностью, которую эта безделушка составляет для тебя, это ее вес в драгоценных металлах. Так вот, я готов эту самую цену тебе за нее отдать. Достойную цену, за вес серебра и золота.

Катон скептически хмыкнул.

– Я думал, когда же ты сведешь беседу к этому итогу…

– Тогда у тебя нет причин возражать против моего предложения.

– Ну, и сколько же ты дашь?

Купец потянулся к браслету и вынул его из-под складок шелка. Поджав губы, взвесил на ладони.

– Двести денариев.

Катон усмехнулся:

– Даже я знаю, что браслет стоит в десяток раз дороже.

– Если б я сбывал его коллекционеру, то запросил бы даже больше. Но я готов дать лишь столько, сколько он тянет в моих глазах. Двести денариев. Больше тебе никто не даст.

– Дай хотя бы триста.

– Двести, и ни ассом больше. Цена окончательная. Бери – или уноси куда хочешь. Воля твоя.

Катон тягостно вздохнул. Хотелось выторговать хоть еще немного. Но слишком уж нужны были деньги на оплату еды и жилья.

– Ладно, твоя взяла. Двести так двести.

Он нехотя шлепнул ладонью о ладонь купца. Тот бережно завернул браслет и вместе с шелком поместил в сундук, укрепленный с боков железными ребрами. После этого отомкнул сундучок размером поменьше и, шевеля губами, отсчитал Катону серебро.

– Прошу.

Префект смахнул монеты в кошель и, крепко затянув завязку, приторочил к поясу.

– Отчего б тебе не сосчитать деньги? – предложил купец. – Убедиться, что всё без обмана.

Глядя на скрягу стальным взглядом, Катон сказал:

– Если ты меня обманул, я вернусь и спрошу с тебя за это. То же самое, если ты хоть кому-нибудь обмолвишься об этой нашей сделке. Ты не знаешь, где меня искать; я же, наоборот, прекрасно осведомлен, как найти тебя. Запомни это.

Купец обиженно покривился.

– Я честный торговец и в делах всегда осмотрителен. Тебе нет причины оскорблять меня своей подозрительностью.

Катон, откинув занавеску из бус, вышел из задней комнаты и через лавку прошел на улицу. Здесь всюду было полным-полно всевозможных ювелиров, золотых и серебряных дел мастеров, лотошников и зазывал. Несмотря на невзрачность погоды, Форум и прилегающие к нему улицы были битком набиты народом. Вдобавок к бедняцкой одежде и чумазости Катон отпустил себе щетину и был уверен, что его теперь не так-то легко узнать. Однако даже в таком огромном городе, как Рим, был риск невзначай наткнуться на кого-нибудь из людей своей когорты или собратьев-офицеров преторианской гвардии. Поэтому Катон накинул капюшон и повернул с Форума в сторону Эсквилина[31], подальше от хоженых путей преторианцев, топающих в увольнительную из лагеря в центральную часть города, вкусить там наслаждений.

По мере подъема в известные на весь Рим злачные кварталы Субуры многоэтажные дома становились все выше и тесней; даже свет дня на их убогие улицы почти не проникал. Воздух здесь был настолько застойным и затхлым, что местами приходилось зажимать себе нос. Узкие извилистые улочки и переулки змеились между обшарпанными инсулами, где в неимоверной тесноте ютилась самая что ни на есть беднота, окруженная убогостью и преступностью. Патрули городских когорт, и те заглядывали сюда безо всякой охоты, что делало это место весьма заманчивым для Катона, скрывавшегося здесь в чаянии найти убийцу сенатора Граника и восстановить свое опороченное имя.

Неподалеку от Эсквилинских ворот, в сердце квартала, Катон вышел на небольшую площадь. Здесь возле таверны шумела толпа, наблюдая за тем, как волтузят друг друга двое по пояс раздетых драчунов с кулаками, обмотанными сыромятной кожей. Их приемы были примитивны, точность ударов не шла ни в какое сравнение с мастерами кулачных боев, орудующими на аренах. Но недостатки мастерства с лихвой окупались жестокостью: физиономии у обоих были разбиты в кровь, кровью же забрызганы руки и торсы. Напротив таверны возвышались три вконец обветшалых, шатких инсулы, подпертые для устойчивости толстыми шершавыми балясинами. Над средней при входе висела вывеска о наличии свободных комнат и что с вопросами следует обращаться к привратнику.

Возле широкого дверного проема там находилась ниша с табуреткой, а сбоку от ниши – низенькая дверь. Катон подался к ней и постучал. Внутри кто-то заворочался, закашлял, и вот с той стороны откинули крючок и дверь открылась. Наружу показался сутулый, морщинистый человек в заношенной армейской тунике и с застарелой ссадиной на лбу. При движении он заметно припадал на одну ногу. Из-под сдвинутых бровей сторожко смотрели серые глаза.

– Поденщики не требуются, – с ходу заявил он.

– А я не насчет работы. Тут у вас вывеска, про сдачу комнат. Ну, а я как раз ищу, где мне кинуть кости.

– Плату берем за месяц вперед, и еще половину за порчу имущества, если таковая будет. – Привратник с испытующим сомнением поглядел на Катона. – Потянешь?

– Ничего, потяну, – префект кивнул.

Сейчас на дневном свету он различал: то, что первоначально показалось ссадиной на лбу, на самом деле было печатью Митры[32].

– Ты, никак, ветеран? – поинтересовался Катон.

– А чего? – сузив глаза, с подозрением спросил привратник.